Совершенно не понятно зачем меня родили. Как будто выпускники биофака Казанского университета не знали, откуда дети берутся. У них не было ни жилья, ни работы. Они в то время переводились в Камчатское отделение своего института (ТИНРО). Где четыре года жили в подвальной комнатке института - деревянного двухэтажного здания.

За мной вызвали бабушку. Она везла меня через всю страну. До четырех лет я не знал, что такое мама и папа. А они - что такое свой ребенок. Потом, когда им дали какое-то жилье (комната и кухня), они меня взяли к себе и постарались выполнить свой родительский долг. Но вот любви, как я понимаю, не было. До самых старших классов.

Бабушку в селе не любили, и отчасти это отношение переводили и на меня. Соседи не разрешали своему сыну (ровеснику и тезке) играть со мной. Потом на Камчатке меня не приняли в детский сад. Мест не было, а отделение ТИНРО обеспечивалось по остаточному принципу. В первый класс я тоже попал не сразу. Прямо с линейки, где старшеклассники дарили нам буквари и разрезные азбуки, меня увезли в больницу. Выяснилось, что у меня ревмокардит.

Потом несколько месяцев я лежал дома. Ко мне ходила наша учительница и учила меня писать палочки. Чтобы я не остался на второй год. У нее уже было сорок учеников, зачем ей был нужен еще один? Но тогда так было принято. Потом до пятого класса я был освобожден от физкультуры. Всё это и явилось причиной моей слабой социализации. Эта слабая социализация (или "малостадность", поскольку человек, как известно, стадное животное) явилась причиной многих неудач в жизни. Но у нее была и другая сторона - независимость взглядов. И зато я много читал.

Читать я научился в четыре года. Сначала дед купил кубики с буквами и стал мне их показывать. Потом папа сам сделал разрезную азбуку (продавались ли они тогда? Уже к первому классу продавались) и заставлял меня набирать предложения. "Папа играет на баяне". Помню, мне это давалось с трудом. Читал на кухне, сидя на табуретке, согнувшись над книжкой. Отсюда сутулость на всю жизнь.

Родители, молодые специалисты, то и дело ходили в рейсы. Иногда одновременно. Тогда меня давали на подержание какой-нибудь старушке, пока деда не привезли. Однажды я две смены подрял провел в пионерском лагере, я еще в школу не ходил. Дети всё воспринимают как есть, без оценок.

Окончив школу, я поехал поступать в институт в Ленинград. Почему в Ленинград? Он мне всегда казался благородным, "серебряным" по сравнению с "размашистой", "золотой" (самоварной?) Москвой. "Белые ночи", "культурная столица", то, се... Процентов на пятьдесят он оправдал мои ожидания... Тогда. Нынче он уже совершенно "ни то, ни се". Каким он станет, я не знаю. Пока он никакой. Сюда хорошо приезжать туристом. А жить здесь... За "белые ночи" приходится платить "черными днями", когда в течение долгих месяцев не видно солнца. Сырой климат, насморк...

Я рос в городе, где архитектуры не было совсем. Зато природа начиналась прямо за порогом. В Ленинграде было всё наоборот. И я его долго не любил. Мне, правда, повезло. Первые три года я снимал угол как раз под каморкой, где Достоевский поселил своего Раскольникова. Потом я узнал, что в соседнем доме было первое жительство Гоголя в Петербурге. Но прошел не один десяток лет, прежде чем я полюбил Ленинград.

Последние два школьных года я ходил в физматкласс. Отсюда предопределение - поступать в технический ВУЗ. Я поступил в ЛЕИС. И уже через год из него выступил. Ленинград с непривычки сильно бьет по психике. "Я враг Неве и невскому туману. Здесь, я весь мир в свидетели возьму, веселье вредно русскому карману. Ученье вредно русскому уму" (Лермонтов).

Приехала мама и заставила меня поступать снова. Я поступил в ЛЭТИ. Перемена оказалась к лучшему. Главные корпуса еще дореволюционной постройки. Я ходил на занятия с удовольствием.

Меня распределили в Красное Село, в Институт телевиденья. Это было в пятнадцати километрах от Ленинграда, но считалось, что это в черте города. Туда ходили городские автобусы. Я попал в отдел медицинского телевиденья. Насколько я сейчас понимаю, там действительно работали, а не языками молотили.

Потом программные средства стали становиться все больше и ненадежнее, и стали сбоить так же часто, как до того сбоили компьютеры. А в последние годы и компьютеры ломаются все чаще - им тоже пришлось стать большими и сложными, чтобы соответствовать большим и сложным программам. Но я так и болтлся при компьютерах. Уже не программист, а так - старлся, чтобы они все-таки работали. Вроде пастуха. Это не так уже интересно. Но дает средства к жизни. А остальное мне, пожалуй, еще менее интересно.

Но я все-таки хотел вернуться на Камчатку. То место для меня подходит, а это - нет. Там и люди немного другие. И в городе пахнет йодом с моря. А не тем, что город сливает в море. И зимой там снег и солнце. Мне надо, чтобы было солнце. Я не хочу в круиз, на Таити, на Канары... Может быть, мне бы понравилось жить на берегу того же океана, но с другой стороны - на севере Канады или на юге Аляски. Но и туда не хочу :)

А хочу я пива. Каждый день, ближе к вечеру. Баночного и бутылочного пива сейчас нет, под этим названием продают крепленую мочу (а что вы хотите - капитализм на дворе). Отчего, было, сам превратился в пивной бочонок на ножках. Но тут выручило новое увлечение - самокат. Из дома до метро, с метро до работы, вечером обратно, да в обеденный перерыв еще до кафе, а потом по окрестностям покататься. Так 15 кг и спустил.

Когда я жил один на Камчатке, я понял, что нельзя жить, если никого не любишь и никто тебя не любит. Даже если хорошая квартира, хорошая работа, хорошая зарплата, хороший климат, хорошие друзья...

Однако и через код ничего не изменилось. Тут уж жена взяла меня за шиворот и повела к онкологу. Там мне в задницу засунули щипчики с телекамерой и взяли двенадцать щипков - очень неприятно, хотя и не больно. Ну, и во всех двенадцати был он.

Онколог сказал, что можно либо прибегнуть к химии, либо к хирургии. Я был за химию. Но жена сказала: "Нет уж. Будем делать операцию. Чик - и мы будем жить долго и счастливо!" Операция прошла под хорошим обезболивающим, безболезненно. Потом начались осложнения - когда мучительно хочется писать, а не писается. Надо вызывать скорую с катетером. Как-то я проходил с этим катетером и пластиковым мешком у колена три недели (мой хирург был в отпуске). И все прошло. Но не в этом дело.

Дело в том, что через полтора года наше "долго и счастливо" кончилось. Обычная для учителей флюрография весной обнаружила гидроторакс - жидкость в правом легком. В Первом меде путем очень болезненных пункций нашли рак легких. Дальнейшие томографии нашли рак мозга и суставов ног. Четвертая стадия, вторичные очаги. Возможно, поэтому врачи не так уж и суетились, пасуя Таню один к другому. Хотя, лучше бы она умерла не от рака мозга - не умея уже писать и почти не умея говорить. Однако, чужого горя не бывает, чужое - разве это горе? Они и не торопились.

На фото Таня со своими двоюродными сестрами, почти за месяц до смерти.

Я уже знал, что четвертая стадия рака мозга это приговор. Но я убеждал ее (и себя), что вот, сейчас гамма-ножом вырежем опухоли из мозга, остальное задавим химией... Какое "задавим"? Ведь это были уже метастазы. Повсюду. Но я ее возил по врачам, ей это давалось все труднее, она перестала ходить, мы ели таблетки... Я понимаю, что я ее мучил. Но с другой стороны, ей надо было чувствовать, что мы что-то делаем, что вот, скоро гамма-нож...

Этот гамма-нож был у черта на куличках. Я съездил туда без нее. Мой навигатор не знал, где это. Она мне потом горько пеняла, что я ее оставил на семь часов! Я как будто не понимал, что этого уже не надо было делать. Встретил на улице нашу участковую. "Она же там просто умрет на операционном столе", сказала участковая.

Таня стала падать. Ночью просыпаюсь, и слышу как она тихо жалуется в другой комнате: "Я хотела сесть на кресло. Я промахнулась". Незадолго до конца она звала меня всю ночь: "Папа, папа!" Потом: "Мама". И опять:"Папа, папа!" Подхожу, она начинает обсуждать какую молнию вшить в сапоги. Несколько дней дышала тяжело, как марафонец, ничего не ела. "Будешь яичко?" - "Буду", но только крошку с вилки проглотит, и всё.

Ночью накануне она уже только неразборчиво бормотала. Утром я прихожу с собаками с прогулки, она дышит хрипло. Вызываю скорую. А она подышала - и перестала. Потом через минуту еще раз вздохнула - и всё. Скорая приехала через пять минут.

Прошло три с половиной года. Рана не зарастает. "Рана", потому что мы как бы вросли друг в друга, а теперь смерть ее ото меня отодрала. С болью. Маленькая моя, хорошая!